Неточные совпадения
— Да, царь и ученый: ты знаешь, что прежде в центре мира полагали землю, и все обращалось вокруг нее, потом Галилей, Коперник — нашли, что все обращается вокруг солнца, а теперь открыли, что и солнце обращается вокруг другого солнца. Проходили
века — и явления физического мира поддавались всякой из этих теорий. Так и жизнь: подводили ее под фатум, потом под
разум, под случай — подходит ко всему. У бабушки есть какой-то домовой…
Что такое был теоретический интерес и страсть истины и религии во времена таких мучеников
разума и науки, как Бруно, Галилей и пр., мы знаем. Знаем и то, что была Франция энциклопедистов во второй половине XVIII
века, — а далее? а далее — sta, viator! [стой, путник! (лат.)]
Хохол заметно изменился. У него осунулось лицо и отяжелели
веки, опустившись на выпуклые глаза, полузакрывая их. Тонкая морщина легла на лице его от ноздрей к углам губ. Он стал меньше говорить о вещах и делах обычных, но все чаще вспыхивал и, впадая в хмельной и опьянявший всех восторг, говорил о будущем — о прекрасном, светлом празднике торжества свободы и
разума.
Разум и наука в жизни народов всегда, теперь и с начала
веков, исполняли лишь должность второстепенную и служебную; так и будут исполнять до конца
веков.
— Погоди. Я тебя обещал есть выучить… Дело просто. Это называется бутерброд, стало быть, хлеб внизу а печенка сверху. Язык — орган вкуса. Так ты вот до сей поры зря жрал, а я тебя выучу,
век благодарен будешь, а других уму-разуму научишь. Вот как: возьми да переверни, клади бутерброд не хлебом на язык, а печенкой. Ну-ка!
Между прочим я писал ей: «Мне нередко приходилось беседовать со стариками актерами, благороднейшими людьми, дарившими меня своим расположением; из разговоров с ними я мог понять, что их деятельностью руководят не столько их собственный
разум и свобода, сколько мода и настроение общества; лучшим из них приходилось на своем
веку играть и в трагедии, и в оперетке, и в парижских фарсах, и в феериях, и всегда одинаково им казалось, что они шли по прямому пути и приносили пользу.
Он решительно утверждал, что художество отжило свой
век и что искусство только до тех пор и терпимо, пока человечество еще глупо; да и то терпимо в тех случаях, когда будет помогать
разуму проводить нужные гражданские идеи, а не рисовать нимф да яблочки.
— Вот-вот оне самые и есть… Много ли девке надо при ее глупом
разуме: сегодня сводня пряниками покормит, завтра ленточку подарит да насулит с три короба — ну, девка и идет за ней, как телушка. А как себя не соблюла раз — тут уж деваться ей совсем некуда! Куда теперь Наська-то денется? У отца не будет
век свой жить, а сунься-ко в контору — да Аксинья-то ее своими руками задавит. Злющая баба…
Тогда ученые как сословие были своевременны; тогда в аудиториях обсуживались величайшие вопросы того
века; круг занятий их был пространен, и ученые озарялись первые восходящими лучами
разума, как нагорные дубы — гордые и мощные.
Глубокомысленный Политик и Философ видит пред собою величественное, огромное здание, которое всякою честию удивляет
разум, свидетельствует мудрость зодчего и должно повелевать
веками.
Мудрые предания древности, языки чужеземные, летописи народов вольных, опыты
веков просветили мой
разум.
Тогда в сфере мысли «испугались всесильного господства начал
разума, которое провозгласила материалистическая философия XVIII
века; в сфере практической жизни и политики — самодержавия народа, которое провозгласил Руссо.
Романтики начала XIX
века предпочитали практической деятельности свободную игру фантазии, созерцание — исследованию, религию — науке, веру —
разуму.
Это был вполне сознательный реакционер, посвятивший свои силы борьбе против философии
разума, созданной писателями XVIII
века.
Стократ счастли́в, кто
разум свой
Не помрачил еще любовью,
Но
век проводит холостой, —
Я выпью за его здоровье.
Поверьте мне, жена для нас
Есть вечное почти мученье.
Женись лишь только — и как раз
Родятся ревность, подозренье.
Ах, то ли дело одному:
Его не мучит неизвестность,
Душе покой, простор уму,
И вечная почти беспечность!
Нрав женщины имеют злой,
Капризны, что не сладишь с ними.
Чтоб избежать судьбы такой,
Останемся мы холостыми!
— Дивлюсь я тебе, Василий Борисыч, — говорил ему Патап Максимыч. — Сколько у тебя на всякое дело уменья, столь много у тебя обо всем знанья, а
век свой корпишь над крюковыми книгами [Певчие книги. Крюки — старинные русские ноты, до сих пор обиходные у старообрядцев.], над келейными уставами да шатаешься по белу свету с рогожскими порученностями. При твоем остром
разуме не с келейницами возиться, а торги бы торговать, деньгу наживать и тем же временем бедному народу добром послужить.
После этого мы стали еще беднее жить. Продали лошадь и последних овец, и хлеба у нас часто не было. Мать ходила занимать у родных. Вскоре и бабушка померла. Помню я, как матушка по ней выла и причитала: «Уже родимая моя матушка! На кого ты меня оставила, горькую, горемычную? На кого покинула свое дитятко бессчастное? Где я ума-разума возьму? Как мне
век прожить?» И так она долго плакала и причитала.
Мы живем в
век философии, наук и
разума.
Наконец, вере может быть доступно даже настоящее, поскольку дело идет о неизвестных рассудку его законах [Во II главе Послания к Евреям вере дано истолкование и в том и в другом смысле: «верою познаем, что
веки устроены словом Божиим, так что из невидимого произошло видимое» (ст. 3); дальнейшее содержание главы говорит о вере как основе не мотивированных
разумом и оправдываемых только верою поступков (см. всю эту главу).].
В своей жажде возврата к утерянным мистическим истокам современный человек не идет на жертву
разумом «
века сего», не в силах очистить свое сознание через жертвенное безумие.
Должны были миллионы людей, отрекшись от своих человеческих чувств и своего
разума, итти на Восток с Запада и убивать себе подобных, точно так же как несколько
веков тому назад с Востока на Запад шли толпы людей, убивая себе подобных.